Редактор «Сегодня» в начале ноября побывала в Берлине, чтобы застать финальную часть фестиваля Voices.
Фестиваль Voices Berlin — это международная платформа, посвященная художникам, живущим между культурами и языками. Основанный в Берлине, он исследует, как миграция, изгнание и добровольное перемещение трансформируют художественное высказывание и само понимание идентичности. Объединяя театр, музыку, танец и визуальное искусство, Voices превращает тему «жизни между мирами» в эстетический и этический манифест — пространство, где пересекаются личный опыт, память и политика. Разумеется, никто не сможет найти ответ на вопрос, может ли искусство стать способом сопротивления изоляции и национальным границам. Однако сама тема исследования и возможность дискуссии сегодня имеют огромное значение.
Театральное направление фестиваля в нынешнем году возглавила Марина Давыдова. Под ее руководством он стал международной платформой для тех, кто в силу выбора или обстоятельств работает между странами, языками и идентичностями.
Марина Давыдова — театровед, режиссер, куратор и одна из важных фигур современного европейского театра. Родилась в Баку, жила в Москве и Берлине. Автор книг и множества статей о театре. C 2010 года до начала войны была главным редактором журнала «ТЕАТР.». В 1998 году Давыдова стала одним из основателей и на протяжении более двадцати лет (вместе с Романом Должанским) художественным руководителем международного фестиваля NET — New European Theatre, ключевой площадки для актуального театра в России и одним из первых мостов между московской сценой и европейскими независимыми театральными движениями. NET привозил в Москву , Михаэля Тальхаймера, Томаса Остермайера, Акрама Хана, Мило Рау, Кэти Митчелл, Филиппа Кена. Rimini Protokoll и многих других. В 2016 году стала программным директором Wiener Festwochen. В конце 2022 года была назначена художественным директором драматической программы Зальцбургского фестиваля.
Сегодня является художественным директором фестиваля Voices Berlin.
Мы поговорили с директором Voices о программе фестиваля и этике современного искусства, о новых культурных тенденциях и о том, как художнику жить и мыслить в эпоху глобальных конфликтов и культурных бойкотов.
В конце ноября Давыдова представила в израильском театре «Гешер» на фестивале Jaffa Fest читку своей пьесы Land of No Return — о границах, памяти и невозможности возвращения.
— В Берлине, кажется, совсем нет солнца?
В Берлине, наверное, никогда не будет такого солнца, как в Тель-Авиве, например. Это город, где зимой нет ни морозов, ни снега — просто серое небо, которое лежит на голове четыре месяца подряд. Летом и весной там бывает прекрасно, но зима — тягостная, депрессивная.
— Мы с вами начали разговор о том, что космополитизм сегодня фактически становится стратегией современного театра. И эмигранты — в том числе из России и других стран — становятся естественной частью этой стратегии. Я правильно поняла мысль? Расскажите об этом подробнее.
Я бы не назвала это стратегией, потому что стратегия — это все-таки осмысленное действие, некий заранее разработанный план, который реализует группа людей.
Здесь никакой специальной стратегии нет. Я вижу естественное течение культурной жизни, и этот культурный тренд прямо противоположен общему политическому.
Политический тренд последних лет — изоляционистский, правый. Хотя левое движение кажется громким, протестным, с митингами, особенно на фоне ситуации с Израилем и прочими политическими событиями, — все это лишь рябь по воде.
А в глубине мы видим: почти во всех странах Центральной Европы растут рейтинги правых и даже ультраправых партий. В Австрии, например, они уже победили и сформировали правительство.
Это общий тренд, и он не про космополитизм, а наоборот — про желание «замкнуться в своей квартире» и жить, как привыкли. В этом, кстати, есть своя правда, но это не то, что мне близко.
А если смотреть на культурные институции и вообще на верхний слой культурной жизни, то там — совершенно иная ситуация. И театр здесь особенно показателен.
Потому что именно драматический театр, или, как говорят в Германии, Schauspiel, то есть«разговорный театр», театр текста, всегда был гораздо теснее связан с национальной почвой, чем музыка, танец или кино – прежде всего из-за языка.
Посмотрите, например, на первую волну русской эмиграции. Кому было труднее всего адаптироваться? Артистам. Музыкант или художник мог найти себя — Шагал, Рахманинов. А Михаил Чехов, оказавшись в эмиграции, не смог реализовать свой огромный дар: то, что он делал в Голливуде, было несопоставимо с его масштабом.
Артисту сложно оторваться от языковой среды, потому что театр — это не только текст, но и система референсов, живая связь с публикой, отсылки к политической, культурной, даже бытовой реальности. Когда ты попадаешь в новую среду, ты лишаешься этой базы.
Поэтому театр долго держался своих национальных корней. Да, после Второй мировой войны фестивальное движение изменило театральную карту — появились Авиньон, Эдинбург и другие фестивали, и это стало мощным инструментом международного обмена. Но все же это был обмен между национальными культурами: французский театр на французском языке приезжает в Италию, итальянский — в Германию, немецкий — в Польшу. Все они существовали как замкнутые структуры.
А вот в последнее время все изменилось. Сначала я замечала это интуитивно, но осознала по-настоящему, когда произошел новый «выплеск» — массовая эмиграция российских художников. Огромное количество талантливых режиссеров, драматургов, сценографов, артистов, продюсеров, звукооператоров оказалось разбросано по миру: кто-то в Черногории, кто-то в Берлине, кто-то в Польше, кто-то в Израиле.
Сначала я думала, что это исключительная ситуация — архипелаг русской эмиграции. Но потом поняла: это часть гораздо большего явления.
Если взглянуть на тот же Берлин, видно, сколько там художников-экспатов, и далеко не все они политические иммигранты.
Кто мешает Кети Митчелл работать в Лондоне? Никто. Но она ставит в Германии и Франции. Кто мешал Роберту Уилсону, работать в США, за последние тридцать лет он почти все работы сделал в Европе — в Дании, Германии, Румынии.
Есть иранские, сирийские, турецкие режиссеры, для которых переезд не только вынужденный, но и эстетический выбор. Причины бывают разные — политические, экономические, личные, но суть одна: человек перемещается и заново собирает себя в новой культурной среде.
Когда я начала разрабатывать концепцию фестиваля Voices, я сразу поняла, что хочу смотреть на это расширительно. Это не только политическая эмиграция — важно само явление переезда. Любой человек, оказавшийся в новой среде, независимо от причин, начинает себя пересобирать, переосмысливать, потому что изменился контекст, изменился взгляд.
И таких художников — экспатов, космополитов, как их ни назови, становится все больше. Сегодня руководители крупнейших европейских фестивалей — люди не из тех стран, где эти фестивали проходят: португалец Тиаго Родригес возглавляет Авиньон, швейцарец Мило Рау руководит австрийским фестивалем, и так далее.
Раньше это было невозможно представить: во Франции — француз, в Австрии — австриец.
Теперь культура становится по-настоящему космополитичной. Возникают спектакли, где актеры говорят на разных языках, и это никого не удивляет.
Еще недавно это считалось невозможным: если ты ставишь спектакль в Израиле — выбирай язык, либо иврит, либо русский. А сегодня это постепенно перестает быть проблемой.
Когда я подписала договор с Voices Berlin, я спросила себя: «О чем будет фестиваль?» И поняла — о переосмыслении себя в новых обстоятельствах. Он международный, но это не значит, что российская эмиграция выпадает из фокуса. Наоборот, она стала частью общемирового процесса, и ее опыт нужно рассматривать именно в этом контексте.
— Но ведь есть разница между теми, кто уехал по своей воле, и теми, кого вынудили обстоятельства. Это, наверное, по-разному влияет на ощущение себя, на способность адаптироваться?
Да, конечно. Когда человек уезжает по собственной воле — он делает это осознанно. У него есть цель, мотив, представление, зачем и куда он едет.
Когда эмиграция вынужденная — это всегда травма, разрыв, состояние выброшенности на берег. Ты оказываешься в новом пространстве без опоры, и даже если у тебя есть внутренние ресурсы, все равно это другой опыт.
Но в любом случае, независимо от причин, происходит одно и то же: человек попадает в другую культурную среду, в другой язык, в другую структуру мышления — и вынужден себя перестраивать. Ты начинаешь по-новому смотреть на реальность вокруг, на самого себя, на отношения между людьми, на политические и культурные процессы. Это не просто смена места жительства — это смена оптики.
Недавно я сидела у Франка Касторфа в кабинете с Себастьяном Кайзером — он был его драматургом, а теперь много работает в Гонконге. Мы разговаривали с представителями Гонконгского фестиваля, и он вдруг сказал: «Ты понимаешь, я живу там уже несколько месяцев и все еще не могу до конца понять, как устроен их язык. Он абсолютно иной, там другая логика мышления, другой способ организации речи».
И вот в этот момент ты осознаешь: эмиграция — это не просто география, это смена сознания. Даже если ты переезжаешь не на другой континент, а, скажем, из Берлина в Зальцбург — это уже другое измерение. Я жила между Германией и Австрией и каждый день ощущала, как все меняется: насквозь католический Зальцбург и по-протестантски аскетичный Берлин — два разных мира. Это разные представления представления о власти, о человеке, об обществе, даже о времени.
И это все влияет на тебя, на твое восприятие, на творчество. Мне, например, этот опыт позволил иначе взглянуть и на свои тексты, и на темы, которыми я занимаюсь. Некоторые вещи, которые я считала давно понятыми, вдруг открылись заново.
Я, например, написала пьесу Land of No Return — она бы никогда не возникла, если бы я не жила за пределами России. Если бы я оставалась в Москве, у меня не было бы этого ощущения дистанции, переосмысления, того особого взгляда извне.
Когда ты живешь между несколькими языками и культурами, ты неизбежно пишешь «сразу для нескольких» — и в какой-то момент перестаешь думать о национальном адресате. Это очень освобождает.
Так что, да, опыт вынужденной и добровольной эмиграции разный по травматизму, но по сути — и тот и другой становятся школой нового взгляда, новой чувствительности. И именно это сегодня определяет театр, литературу, музыку — все современное искусство.
— Расскажите подробнее о фестивале Voices. Как родилась идея и как формировалась программа?
Мне кажется, что национальные культуры сейчас постепенно растворяются, образуя что-то вроде нового космополитического слоя. Да, есть еще старые структуры — театры, оперные дома, академии, — но они тоже меняются. Появляется совершенно другой тип коммуникации между художниками: гибкий, горизонтальный, вне иерархий и государственных рамок.
Фестиваль Voices Berlin задумывался именно как пространство для этого диалога — международного, многоязычного, в котором встречаются разные опыты и идентичности.
Программа получилась очень разнообразной. Есть, например, Арпад Шиллинг — венгерский режиссер, которого у себя на родине объявили национальным предателем; сейчас он живет во Франции, спектакль Travellers поставил в Вильнюсе.
А есть премьера Мило Рау, она спродюсирована Авиньонским фестивалем, а ставил он ее с бельгийскими артистами. Есть сирийская компания, которая покажет спектакль о нацистском преступнике, бежавшем после войны в Сирию. Он помогал создавать там спецслужбы, которые потом, уже в наши дни, преследовали тех самых авторов спектакля, теперь живущих в эмиграции.
Отдельный блок — читки. Например, читка романа Нино Харитишвили, писательницы с грузинскими корнями, живущей в Германии. Ее произведения активно ставятся на сцене: я, например, видела спектакль по ее роману «Восьмая жизнь (для Брилки)» в театре Talia — прекрасная работа.
Есть проект Мариуса Ивашкевичус и Барзу Абдуразаков. Абдуразаков — таджикский режиссер, живущий в Душанбе, где ему небезопасно работать, поэтому он сотрудничает с театрами в других странах, чаще всего в Эстонии. На основе интервью с ним Мариус написал пьесу «Тоталитарный романс». Но я решила, что на Voices они оба выйдут на сцену лично и создадут своего рода «свидетельский театр»: не постановку, но диалог — актера и того, кто был его прототипом.
Этот спектакль о жизни в Таджикистане после распада Советского Союза. Я, честно говоря, думала, что знаю об этом многое, но, когда прочитала тексты Абдуразакова, поняла, что на самом деле не знала ничего. То, что он описывает, — это ад, но ад, который мы, живя здесь, даже не представляем.
Есть читка новой пьесы Миши Дурненкова о Навальном, и очень сильный текст о космонавтах, которые не полетели в космос, Саши Плотникова
Ну и звездный гость это программы Кристиан Люпа. Цитата из него звучит как своего рода эпиграф к фестивалю. Он говорит:
«Я всю жизнь пытался преодолеть свою польскость, чтобы меня воспринимали не как польского художника, а просто как художника».
Он сравнивает себя с Томасом Бернхардом — своим любимым писателем, который фактически отрекся от своей австрийскости, чтобы обрести себя в этом отречении. И для Люпы, и для нас это метафора — поиск свободы через отказ от ярлыков и границ.
Есть и перформанс казахстанского художника Рустема Бегенова, представлявшего казахский павильон на Венецианской биеннале. Это не спектакль в привычном смысле — скорее визуально-перформативное действие, иммерсивное, очень необычное.
Бегенов рассказывал мне, что тоже чувствует себя экспатом. Он родился в Казахстане, потом уехал в Россию — думал, что там ему будет комфортнее работать в театре, а потом понял, что не может оставаться по политическим причинам, и вернулся в Казахстан. Но его работы почти не показывают в Казахстане — он представляет их где-то в других странах. Он говорит: «Я завис между культурами и границами».
Именно такие истории для нас важны. Фестиваль Voices Berlin— о людях, живущих между мирами, и о том, как это «между» становится новым пространством искусства.
— Наряду с этим трендом открытости и международного сотрудничества существует и обратная тенденция — бойкотирование, отмена, культурная изоляция. Она во многом связана с политической ситуацией, но не только. Как вы к этому относитесь?
Да, вы правы. Это действительно серьезная проблема, и я, конечно, ощущаю ее очень остро. Я, например, живу в Германии, но хорошо понимаю, что происходит и в Израиле. Театр, которым я занимаюсь, и израильское кино, которые я люблю и поддерживаю, находятся в сложном положении.
Я знаю, что многие израильские художники оппозиционны тому, что делает нынешнее израильское правительство. И мое сердце с ними. Но именно эти художники, оказываются под самым большим ударом — потому что международное сообщество часто реагирует неразборчиво, не различая, кто есть кто.
Сегодня чрезвычайно трудно развивать международные связи. Чтобы, например, делать копродукции с Израилем, нужно, чтобы на другой стороне нашлись буквально сумасшедшие по храбрости люди, которые готовы идти против течения. И таких немного.
Так что — да, я категорически против того, чтобы художников «отменяли» просто по факту их национальности, по паспорту, по принадлежности к той или иной культуре, не вникая, чем человек реально занимается, что он говорит своим искусством, какой у него посыл.
Другое дело — если художник открыто исповедует фашистские взгляды, пропагандирует насилие. В таком случае я, как куратор и программный директор, никогда не стану с ним сотрудничать. Это принципиально.
Но я помню, например, как очень хотела, чтобы в программу Зальцбургского фестиваля 2025 года попал спектакль Охада Наарина. К сожалению, не получилось — по чисто логистическим причинам, они просто не смогли попасть по датам. Кстати, они будут в Берлине, и это закономерно — Берлин, конечно, гораздо более терпимый город.
Вообще Германия в этом плане уникальна: она лучше других умеет работать с травмой. Там, по крайней мере, существует понимание, что запреты и бойкоты не решают проблему, а только ее усугубляют. Во Франции или Испании, например, подобные проекты сейчас были бы невозможны.
– Что делать?
Говорить об этом вслух — и я говорю, открыто, при каждой возможности.
Это мой способ сопротивления — публичный разговор, защита идеи открытого искусства. Я надеюсь, что со временем эта ситуация будет преодолена
И мой интерес к израильской культуре, к ее живому, независимому сегменту, нисколько не изменился. Наоборот — я хочу поддерживать этих людей, говорить о них, давать им площадку.
– Мне кажется, даже в нынешней ситуации у нас остается одно важное средство — строить горизонтальные связи. Точно так же, как это работает в отношениях между израильтянами и палестинцами: мы не можем изменить политику, но можем налаживать личные, творческие связи между людьми.
Это чрезвычайно важно. Кстати, в нашей музыкальной программе, за которую отвечает Сергей Невский, есть проект, где палестинские и израильские музыканты оказываются в одной концертной программе.
Для нас это было принципиально важно — показать, что сотрудничество возможно.
Точно так же, как у нас есть программа Balkan Affairs, где композиторы из разных частей бывшей Югославии — стран, где совсем недавно шла война — встречаются в одной музыкальной программе. Они создают вместе, несмотря на прошлое.
– Вот это — то, что мы пытаемся делать: выстраивать горизонтальные связи, создавать пространство, где культура объединяет, а не разделяет.
Мне кажется, это единственный правильный путь — путь искусства, которое остается человечным, каким бы мрачным ни было время.