Актер Семен Штейнберг, звезда ныне не существующего «Гоголь-центра», живет в разъездах, работает с близкими по духу людьми и говорит о театре не как о профессии, а как о способе быть собой. В его интервью – о спектаклях, построенных на ощущении детства и хрупкости человеческой природы, о попытках не сломаться в мире, полном давления, и о праве не кричать, когда все кричат. Почему художнику важно оставаться честным, как не потерять голос, и зачем мечтать о кинофестивале, который вряд ли возможен. Разговор – о личном, общественном и промежуточных зонах между ними.
Семен, где сейчас проходит твоя жизнь? Где ты бываешь чаще всего?
В основном – в дороге. Хотя семья у меня в Израиле – дети здесь учатся, родители тоже переехали, по состоянию здоровья отца. А с женой Ириной мы почти все время в разъездах. Хотя она, думаю, все-таки больше времени проводит в Израиле, а вот я уже полтора года почти всегда в пути.
Есть ли сегодня темы, которые особенно важны для тебя в работе?
Для меня важнейшая тема — это человек. Его природа, личность. В спектакле или фильме я больше всего подключаюсь именно к человеческой истории. Все остальные темы – свобода, война, политика – они для меня важны только через призму человека. У меня нет амбиции навязывать зрителям какое-то мнение или «долбить» одну идею. Мне важнее показать, что человек – это река. В нем все постоянно меняется, каждую минуту. Для меня важно получать удовольствие от того, что я делаю.
В тематическом плане очень важен для меня спектакль «Когда я снова стану маленьким». Мы делали его за границей, и он о человеке, который сбежал из своей взрослой жизни – в детство.
Конечно, это иллюзия: убежать в детство нельзя, все равно ты уже в других обстоятельствах и возрасте. Но он вспоминает, как был маленьким, рассказывает о своей первой любви, смерти брата, переезде, друзьях. Вся драма построена на простых, житейских вещах, которые вдруг приобретают масштаб. Это трогает.
Холокост там вообще не упоминается напрямую, но имя Януша Корчака, конечно, сразу наводит на мысли о контексте. И это усиливает восприятие. Я верю, что образы рождаются не на сцене, а в голове зрителя. А задача актера – не бить в одну болевую точку, а дать зрителю пространство для собственного образа.
Актерски это сложная работа?
Очень. Даже физически. Но она приносит именно эмоции – такие, которые и мне самому важны, и я вижу, как зрители с ними сонастроены. Особенно взрослые: спектакль вроде детский, там есть куклы, много смешного, дети следят за историей мальчика, но взрослые — они считывают другой пласт. Понимают, как все было просто и ясно в детстве, и насколько это общее для всех.
«Когда я снова стану маленьким» вы продолжаете играть в Израиле?
Да. Вот 21 июня будет спектакль в Нетании. Люди хотят его смотреть. Это действительно хорошая работа.
Кроме того, играем для детей постановку «Три космонавта». Его делали еще Антон Федоров с женой на заре своей деятельности, а потом, когда мы приехали в Израиль, они подарили нам «франшизу». Недавно были с ним в Лиссабоне, а 20 июня будем играть в Хайфе. Он веселый, доступный. Нам он помог в самом начале – когда мы только приехали в Израиль и не знали, чем заняться.
Среди твоих последних проектов есть такой, который особенно тебе дорог? Что-то, что больше всего отражает твой внутренний запрос?
Последние три года я стараюсь работать только там, где мне актерски интересно, с людьми, с которыми мне по пути. Это дает мне чувство свободы. Например, спектакль «Собачье сердце» – очень кайфовая для меня актерская работа. Я там играю и собаку, и Шарикова. Это материал, в котором можно хулиганить, творить все, что угодно. Эта роль дает свободу. И если говорить о теме, то тут тоже важно: животное становится человеком. Этот переход – тоже моя тема.
Расскажи еще, в каких проектах ты участвовал в последние годы?
Я играл в спектакле «Как мы хоронили Иосифа Сталина» у Ромы Феодори, но сейчас он не совпадает с моим графиком. Был еще спектакль с Лизой Янковской, «Я – Марлен», но потом она решила взять паузу, уйти в тень. Ввели вместо нее Катю Варнаву, но пока что не играем – сложно все возобновлять, занятость у всех разная.
Ты чувствуешь разницу между публикой в разных городах Израиля? Или она в целом однородна?
Мне кажется, отличается она не намного больше, чем один спектакль отличается от другого. Например, как говорят, что в Москве и Санкт-Петербурге разная публика: в Питере – интеллигентская, более сдержанная, требовательная. Но в Израиле я не заметил большой разницы. Где-то реагируют слишком бурно – что не всегда хорошо. Где-то, наоборот, сдержанно. И это даже в пределах одного города бывает – просто каждый раз в зале собираются разные люди.
В начале ты сказал, что с уходом из репертуарного театра получил больше свободы. Но не возникает ли у тебя тоски по стабильности? Нет желания «осесть», вернуться в постоянную труппу?
Если говорить, например, о «Гоголь-центре» – да, это было супер. Очень крутое время. Но я уже прошел через его закрытие и отпустил это. Все, что тогда было – уже прошло. Началась другая жизнь. Я до сих пор общаюсь и работаю с теми людьми, с кем мы были в «Гоголь-центре». И, конечно, сам формат был очень комфортный: вокруг тебя создавалась вся поляна, ты занимался только своей работой, все остальное было обеспечено. Это были парниковые условия.
В Израиле все совсем иначе. Тут гораздо сложнее. Все делается усилиями группы людей, у которых нет стационара – все передвижное. Каждый раз заново нужно ставить свет, монтировать площадку, арендовать все за большие деньги, продавать билеты. И ты занимаешься не только актерской профессией, но и всей этой логистикой. А я это не люблю. Я не хочу этим заниматься.
Удается найти людей, которые этим занимаются вместо тебя?
Да, мы стараемся привлекать людей, которым это действительно интересно и которые готовы это делать как профессионалы. А в последнее время я все чаще вхожу в проекты, где уже есть команда и ресурсы, чтобы обеспечить процесс. Но при этом я остаюсь фрилансером. И это ощущение, что я сам управляю своим графиком – очень ценно.
То есть возвращение в репертуарный театр ты для себя не рассматриваешь?
Нет, не рассматриваю. Потому что я не хочу зависеть от чужих графиков. И, если честно, сейчас нет такого театра, в который я бы хотел пойти. Просто не вижу пока такого места.
Хочу вернуться к разговору о театре вообще. Ты говорил о том, что цензура – внутренне или внешне – часто толкает художника внутрь, к человеку. Что ты имел в виду?
Мне кажется, чем хуже времена, тем глубже художник уходит в человека. Это, конечно, страшно звучит, но работает. Я чувствовал это и в «Гоголь-центре», и вообще – когда есть давление, даже просто ощущение давления, ты начинаешь искать новые пути воздействия. Идешь к сердцу, к душе. Это интересный, творчески мощный процесс.
Сегодня трудно работать, особенно новым эмигрантам, это правда.
Возможно. Но я говорю за себя. Это ведь старая формула – плохие времена рождают сильных людей, сильные люди создают хорошие времена, хорошие времена рождают слабых. Это бесконечный круг. И художник всегда где-то страдает, сидит, мучается — это как бы норма. Странная, но устойчивая.
Есть ведь примеры искусства, которое рождается и в спокойные времена.
Да, конечно. Просто, может, таких «нормальных» времен не бывает. Все время где-то что-то происходит. В России, например, театр всегда был особым пространством. Это место, где можно заглянуть внутрь себя, отстраниться от суеты и отрефлексировать.
Кажется, ты не ассоциируешь себя с «эскапистским» театром?
Я просто стараюсь заниматься своим делом. За последние 3-4 года было много всего, что на меня влияло. Очень много душевных сил ушло на это. И сейчас у меня физиологическая потребность – сосредоточиться на своей жизни. У меня есть семья, дети, родители. И это – самое главное. Если бы все об этом думали, возможно, и мир был бы другим.
Раз уж заговорили о будущем: если представить себе твою «жизнь мечты» в ближайшие пять лет – что бы ты в нее включил?
Конечно, я бы хотел заниматься театром. Это без вариантов. Я верю, что одна из важнейших задач театра, как и всей культуры, кино – соединять народы. Разрушать маски, которые нам навязывают. Помогать людям понять, что и «там» – тоже люди. Что у всех есть матери, дети, любовь, ценности. Мы, по сути, все очень похожи. И мне хочется, чтобы культура помогала людям это почувствовать. Чтобы она разрушала границы, которые нам навязывают с высоких трибун.
Сегодня часто боятся говорить что-то лишнее. Ты это чувствуешь?
Чувствую. И это раздражает. Меня бесит сам страх — что если я сейчас что-то скажу, то это может повлиять на мою жизнь, на возможность работать где-то, участвовать в чем-то. Это очень тяжело. Такое ощущение, что ты должен все время фильтровать, что можно, что нельзя. Я не хочу жить в этом страхе.
У тебя есть пример того, что хотелось бы сказать – несмотря на риск?
Да. Например, мне очень нравится иранское кино. Оно офигенное. И я бы хотел, чтобы именно сейчас, в это время, в Израиле прошел фестиваль иранского кино. Чтобы просто напомнить — или даже показать впервые — что в Иране тоже живут люди. Что это не враги с ружьями, а люди, у которых тоже есть культура, боль, любовь, красота. И в этом кино это видно. А у нас — свое. И тоже есть, что показать. Мне хотелось бы, чтобы был обмен. Чтобы можно было делать иранско-израильский кинофестиваль. Просто чтобы мы видели друг друга.
Ты веришь, что это возможно?
Не знаю. Скорее – нет. Упирается в кучу всего: политика, страхи, границы. Но даже не в этом дело. Я устал. У меня нет сил бороться за это. Я не хочу быть тем, кто всех тянет за собой, кого-то убеждает, что-то продвигает. У меня просто нет энергии на это. Я уже не воспринимаю мир как что-то, что нужно менять снаружи. Это как в детстве. Живешь — и воспринимаешь все как данность.
Какую данность ты имеешь в виду?
Я рос в 90-е. Мы никогда не уезжали за границу. Отдыхали на море в стране, ездили на дачу – сажать картошку, полоть, бороться с колорадскими жуками. И я воспринимал это как норму. Это была моя жизнь. И я был счастлив. Понятно, что там было разное, но все равно – это была моя реальность, и она меня устраивала.
А сейчас – тоже такая реальность. И если я начну с ней бороться, как Дон Кихот с мельницами, – это просто сломает меня. А я не принадлежу только себе. У меня есть семья, дети, родители. Ответственность.
Поэтому я стараюсь идти за своими желаниями, а не против них. И в этом искать силу. Или хотя бы укрытие. Свою снежную крепость.
